2. Часть 1.

 Хронология жизни и последовательность духовных прозрений не всегда идут в ногу. Порой Озарение приходит очень рано, иногда только на склоне лет. Очевидно это зависит от характера Поручений, успешное выполнение которых требует соответствующей подготовки и приспособления к существующим условиям жизни. Безусловно, решающую роль играют также законы свободной воли и кармы. Зачастую только сужденные кармические встречи выявляют полный объем миссии и приносят средства для ее несения.

Возможно, что с Н.К. и Е.И. было именно так. Во всяком случае, в их молодости мы не обнаруживаем следов того, что предназначенный им Путь открылся им сразу и без всяких усилий с их стороны. Каждое воплощение Большого Духа сопряжено с жертвой, и Е.И. и Н.К. не обошли ее стороной:

«Какою силою утвердитесь? Как достигнете исполнения Нашего дела?

Властью, Нами данною.

Мне ли говорить о власти? Когда все глупое и когда все тщеславное к власти устремляется.

Но Я Говорю и Утверждаю. Но Наша власть иная — Наша власть — Жертва».

(Агни Йога, «Листы Сада М.», кн.1, 1922, сент. 23.)

 О молодых годах Е.И. нам открыто сейчас мало. Известно лишь, что росла она живым и любознательным ребенком. Ее окружение, в какой-то мере, облегчало ей дорогу к Знанию и Красоте, но, с другой стороны, открывало «заманчивую» перспективу обеспеченной и легкой жизни. По законам Кармы, свободное волеизлияние Е.И. решило выбор и воспитало изумительную трудоспособность и дисциплину духа, необходимые для свершения земного Подвига.

О Н.К. сохранились довольно обширные архивные материалы, начиная с его студенческих лет. Главнейшие из них: дневники 1894—1899 гг., переписка с Е.И. 1900—1911 гг., переписка с различными лицами. Все это собрано в личном архиве Н.К., переданном в рукописный отдел Третьяковской Галереи после смерти его брата Бориса Константиновича (1885—1945).

Беглое знакомство со студенческими дневниками Н.К. может вызвать недоумение. В них много незрелых суждений, вызванных острой реакцией на личные огорчения. Эту черту отмечает в себе и сам Н.К.: «Насколько я люблю похвалу и насколько она меня поднимает, настолько удручает и огорчает резкое порицание, раз даже аппетит потерял. А все самолюбие, ох какой кнут это самолюбие, так и стегает, ни минуты покоя. А все лучше иметь его больше меры, чем меньше. При нем можно сделать много такого, чего без него не сделаешь». (ГТГ, фонд 44, Дневник от 28.09.1894 г.)

Или: «Вот, например, чем наградили меня первые шаги в жизни после гимназии — первым делом — нервным сердцебиением, часто теперь мне досаждающим, а разве можно променять несколько лестных, хороших отзывов на массу неприятных минут при сердцебиении? Впрочем, показал — иногда и могу променять, но все же только иногда, а подобные иногда редко. Фу, черт, голова болит». (Там же, от 13.10.1894 г.)

Очень резкие, подчас явно несправедливые характеристики даются преподавателям Академии художеств, в частности, П. П. Чистякову, одному из лучших педагогов своего времени. Абсолютно несвойственной Н.К. должна казаться фраза: «В класс заходили Д. Маковский и Куинджи. Куинджи по виду сущая свинья в ермолке, ближе его не знаю». (Там же, от 20.10.1894 г.)

Достается в студенческих дневниках Репину («Еремей Лукавый Мужеченко») и другим художникам-преподавателям. Безжалостно комментируются столкновения с однокашниками. После неудавшейся попытки организовать среди академистов кружок самообразования Н.К. записывает: «Не народ тут, а грубые свиньи и больше ничего. Видите, демократы! Нас заподозрили в каком-то триумвираторстве». (Там же, от 18.10.1894 г.)

Болезненно переживает Н.К. свои неудачи в живописи: «Этюд окончательно испортил. Ничего нужного из него не выйдет. Наложил столько краски, что не знаю, что и делать. Этот будет еще хуже первого. Что-то профессора скажут — дали нам более легкую задачу, а мы легкую еще хуже трудной разрешили. Пожалуй, погонят меня, Скалова да Леона к Рождеству из Академии. Ох, страшно при этой мысли. Что тогда будет? Хоть в петлю. — Не могу, конечно, судить о новых профессорах, но старые хоть худо, худо, а если и придут, то ничего ровно не скажут... Теперь с удовольствием удрал бы хоть к черту на кулички, лишь бы не видеть своего позорного этюда. Только одно слабое утешение осталось — это то, что у многих в этюдном хуже меня. Но разве можно утешать себя тем, что много не лучше моего, хотя есть и хуже.

Даже было бы утеха, если бы можно было сказать, что мало этюдов лучше моего. Но этого (сознаюсь) сказать нельзя. Ничего делать не хочется. Вот на столе 4 книги не прочитанных — надо читать, а не хочу... Черт дернул нас поместиться в плафоны. Этак и на рисунке не выедешь — тогда совсем труба. Ох, удалят, чую, удалят. Ошельмуют на весь свет. Хоть из Питера тогда уезжай. Какими глазами на меня знакомые посмотрят... Да ведь тут по самолюбию прежде всего ударят,— это самое больное место. Господи, не допусти этого позора!» (Там же, от 17.11.1894 г.)

Стоит ли специально останавливаться на таких «умаляющих» местах в студенческих дневниках Н.К.? Конечно, нет. Но нельзя и умышленно закрывать на них глаза. Вырванные из контекста, они могут натолкнуть на ложные выводы. Однако тщательно просеянный дневник тоже не даст истинной картины той борьбы и пылких поисков, которыми Н.К. был обуреваем в молодости. Не без основания он сам писал в 1918 году: «Теперь мое пламя уже другого цвета. Я спокойно могу определить цвет пламени бывшего (...). Вообще, бойтесь алого пламени. Оно выедает все ценные условия восхождений и ясного сознания. Это пламя — пламя судороги, припадка, но жить и созидать среди этого пламени нельзя». (Н. Рерих «Пути Благословения»).

Испытал ли Н.К. на себе опаляющие касания «алого пламени»? Думается, что если бы не испытал, то и не писал бы об этом. Даже больше — не принес бы жертвы «вхождения в материю», при которой Величайшие Сущности как бы теряют связь со своим «Высшим Я» и обретают ее вновь «руками и ногами человеческими». Цвет пламени зависит поэтому не только от Светильника, но и от горючего, которым его наполняют. А это горючее — ничто иное, как те несовершенные условия жизни, в которых оказываются все пришедшие с Высоким Поручением. Воплощение вряд ли имеет особое значение, если преследуется только самоусовершенствование. Перед Архатом ставятся эпохальные задачи человеческой эволюции. И можно ли приступить к их решению не преоборов в самом себе то, что угрожает миру, что предназначено к ломке и коренному переустройству? Ведь для очищения групповой кармы и строительства новых исторических этапов появляются на земле Посланники Братства и жертвует собой сам Ману. В «Книге о Жертве» ясно сказано, что трон и власть над народом были жертвой Соломона, что приятие мирского долга было жертвой Аллал-Минга, что ручательство за учеников было жертвой Оригена, что Сергий и Акбар приняли на себя тяготу и ответственность за оздоровление духовной жизни народа и утверждение общественно-государственных основ.

Летописи донесли до нас поучительные факты из жизни Соломона, Оригена, Сергия, Акбара. Нам известны жизнеописания Аспазии, Жанны д'Арк, Кампанеллы, Джордано Бруно, Бёме, Сен-Жермена, наконец, Леонардо да Винчи. Разве не были они в чем-то, именно, людьми своей эпохи? Разве не разделяли с ними их несовершенства, их заблуждения, их страдания, их тревоги, радости и чаяния? Не земные ли матери и отцы преподали им первые уроки любви и мужества, сострадания и сурового следования долгу? И не земной ли Подвиг увековечил их имена на скрижалях истории человечества?

Ко многому, казалось бы, несовместимому с высотой его духа, прикасается Архат, неся свою добровольную миссию. И такое «падение в бездну житейскую» происходит, отнюдь, не в силу казуистической формулы — «случается орлам и ниже кур спускаться»..., а по Закону извечной жертвы Высшего низшему.

Раскрытие накоплений Высочайших Индивидуальностей, становление тех их качеств, которые особенно важны для выполнения очередных задач эволюции, в каждом их воплощении стимулируется присущими данной эпохе средствами, ибо духовный и интеллектуальный уровень людей той или иной эпохи, а не личная карма, вызывают необходимость вмешательства Архата в «дела человеческие». Именно, исходя из этого, а не с позиции злополучного орла: случайно спустившегося «ниже кур», мы должны рассматривать мельчайшие подробности биографии Н.К. и не вправе умышленно замалчивать их. Таким замалчиванием только умаляются и Жертва, и Подвиг Архата, зачеркивается при этом и значение выдающегося памятника древнебуддийской литературы «Гирлянда Джатак или сказания о подвигах Бодхисаттвы», который так высоко ставился Ю. Н. и, который вышел у нас по его инициативе и под его редакцией.

Студенческие дневники Н.К. наглядно свидетельствуют о том, как обычные жизненные обстоятельства пробуждали в нем чувства сострадания, вызывали мысли о личной ответственности за мирские горести:

«Сейчас на меня ужасно удручающее впечатление произвел рассказ отца о какой-то семье, оставшейся без средств. Господи! Еще я позволяю себе иной раз жаловаться, когда нехватает рубля на удовольствия, а тут... Нет, как послушаешь о таком несчастье, то более доволен бываешь своей жизнью. Сидишь себе в кабинете, который своей уютностью Антокольского даже вдохновил к эскизу, все живо, никто не мешает работать, средства к работе все налицо. И какое право я имею иногда думать и жаловаться на свою жизнь?... Грех, грех сущий». (Дневник от 07.03.1895 г.)

Студенческий дневник пестрит и заметками об охоте: «Заполье требует извещения, хочу ли я возобновить охотничий контакт — конечно хочу», или: «Хочется на охоту, а бесова весна нейде, да и только», или: «Был на охоте. Славно провел три ночи в лесу. Не ожидал от себя такой прыти. Иван кричит: барин, постойте. А я бегу за медведем, а он уже удрал». (Там же, от 01.04.1895, 09.04.1895, 24.04.1895.)

Охота и величайший гуманист своего времени,— кажется, нет более противоречивых и несовместимых понятий. Но не охота ли сближала Н.К. с природой, учила его понимать ее, воспитывала внимательность, находчивость, терпение, мужество,— все то, что впоследствии оказалось столь нужным в дальних и трудных походах?

Свойственные возрасту тревоги и предчувствия диктовали Н.К. строки, которые сродни любому юношескому дневнику: «Недавно мне говорили товарищи, надо бы тебе влюбиться, что ли, а то ты делаешься жестоким. Что ж, может быть, правда это для меня было бы полезно. Только в кого? Могу предложить большую награду, т. е. предложить потребовать от меня все, что угодно, тому, кто укажет, в кого бы я мог влюбиться или, так сказать, влюбить в себя. Гоголь недаром сказал — скучно на этом свете, господа!» (Там же, от 06.10.1894 г.)

В семье Рерихов религиозное воспитание не сводилось к строгому выполнению церковной обрядности. И это вполне понятно, ведь отец Н.К. принадлежал к лютеранской церкви, в которой обряды сведены к минимуму. Н.К. без особого почтения отзывался в дневниках о сюжетах своих первых иконописных работ. Тем не менее он посещал богослужения и отмечал выдающихся представителей православия: «Будущее воскресенье непременно надо повидать о. Иоанна. Иначе я буду неспокоен, принимаясь за академическую работу. Недавно спорил об о. Иоанне со Скаловым, он говорит, что это суеверие, ан нет. Для меня о. Иоанн просто весьма уважаемый симпатичный человек, слово которого я ценю». (Там же, от 20.10.1894 г.)

И позднее Н.К. вспоминал: «Сказал Иоанн „не болей, придется много для Родины потрудиться”. А ведь после болезни он не видел меня десять лет. И узнал. Остановил и сказал». («Пути Благословения»).

Обычными каналами подходило к Н.К. всё пробуждающее его высокую духовность и самым естественным, а не «сверхъестественным» путем пришли первые сведения, первые мысли о Востоке: «Мне весьма любопытно. Было ли на русское искусство 2 влияния: византийское и западное или еще было и непосредственно восточное. Кое-где нахожу смутные указания на это». (Дневник от 21.02.1895 г.)

Среди студенческих документов и материалов Н.К. хранятся страницы, озаглавленные им: «Выписка для моей книги „О персах и их религии” из труда Е. П. Блаватской „Из пещер и дебрей Индостана”». (ГТГ, фонд 44, ед. хранения 33)

Разнообразие и богатство интересов молодого Н.К., а также его серьезное отношение к обучению, характеризует разработанный им в конце 1894 года «Устав кружка художников для взаимного самообразования». Ему предпосланы эпиграфы: «Один в поле не воин» и «Вперед... вперед без оглядки» (Крамской).

Вводная часть устава предусматривает пополнение художественного образования, для чего Н.К. предлагает проводить совместные чтения книг и рефераты по философии, истории, естествознанию, психологии, беллетристике.

Переписка Н.К. с В. В. Стасовым в последний год обучения в Академии художеств и сразу после ее окончания свидетельствует о большой любознательности Н.К., его готовности без конца черпать знания, которые ему может предложить маститый критик и исследователь, а, вместе с тем, о наличии собственных взглядов и опять-таки острейшая реакция на неблагожелательные отзывы. Так, отрицательный отзыв и солидарность Стасова с мнением Репина о картине Н.К. «Сходятся старцы» послужили причиной столь резкого, да еще посланного специальным посыльным, письма Н.К., что если бы не сдержанность Стасова в этом конфликте, то он мог бы обернуться полным разрывом.

Дневниковые записи после окончания Академии художеств подтверждают, что внешне собранный и умеющий владеть собой, молодой Н.К. остро, подчас даже болезненно переживал все события в художественном мире, хотя бы в самой малой мере касавшиеся его. Работа в Обществе Поощрения художеств, столкновения с противниками из лагеря «Мира Искусства», разногласия по некоторым проблемам со Стасовым и его соратниками, полемические выступления в прессе — все это до крайности нервировало Н.К., побуждало к резко отрицательным отзывам о людях, которые какими-то своими действиями пересекали ему дорогу, мешали осуществлению его намерений. Но, кроме всего прочего, это указывает и на чуткость Н.К., на отсутствие в нем равнодушия к людям и событиям.

Архивные материалы, ранние публикации, высказывания современников имеют много доказательств тому, что в молодости Н.К. еще не обладал той житейской мудростью, той глубиной самопознания и понимания людей, тем умением широчайшего сотрудничества с ними, которыми он отличался в зрелые годы.

Напряженное, насыщенное противоречиями, готовое к небывалым кармическим взрывам, время готовило к битвам и обогащало опыт Н.К. со всей суровостью, присущей этому времени и его людям. Путь к Подвигу был столь же сложен и труден, как и сам Подвиг. И в этом заключалось величие Жертвы, добровольное испитие яда. Именно им, а не напитком Амриты, наполнена Чаша Служения, от времени Будды до наших дней.

Возможно, что со временем будут открыты и обнародованы подробные материалы о детстве и молодости Е.И. В очерках Н.К. «Лада» и «Сорок лет» затрагиваются более поздние периоды. В очерке «Великий облик» есть очень краткое упоминание о детских годах: «От малых лет девочка тайком уносит к себе тяжелое, огромное издание. Склонясь под тяжестью непомерной ноши, она украдкою от больших уносит к себе сокровище, чтобы смотреть картины и, научась самоучкою, — уже читать. Из тех же отцовских шкафов, не по времени рано уносятся философские сочинения, и среди шумного, казалось бы, развлекающего обихода самосоздается глубокое, словно бы давно уже, законченное миросозерцание. Правда, справедливость, постоянный поиск истины и любовь к творящему труду — преображают всю жизнь вокруг молодого, сильного духа». («Нерушимое», стр. 151)

Если сам Н.К. не считал нужным оповещать до времени о подробностях жизни Е.И., то, понятно, с какой осторожностью и душевным трепетом должны к этому вопросу подходить мы. Несказуемое было сущностью Е.И., и 3. Г. Фосдик в своем докладе «Великая Жизнь», прочитанном 10 октября 1963 года в секции «Агни Йога» (Нью-Йорк), точно отметила: «Человеческому уму трудно вместить факт, что „Носитель Истины и Закона” должен одновременно пребывать на двух планах: высшем и земном, упорно стараясь сгармонизировать столь противоположные условия».

Тем не менее, опираясь на документы, которые хранятся в общедоступных и частных архивах, и могут быть использованы врагами Света в своих неблаговидных целях (а такие попытки уже имели место), мы обязаны проследить некоторые обстоятельства жизни Е.И. и Н.К., касающиеся того «сосредоточения земного», которое предшествует тонкому и огненному. В своей Великой Жертве Е.И. не уклонилась от закономерной последовательности и явила пример доблестной победы теми обычными средствами, которыми наделен каждый из нас. Жалуясь на свои трудности и ограниченные возможности, мы подчас непрочь употребить по отношению к Н.К. и Е.И. «самооправдательную» формулу: «Легко Владыкам». Эту трижды лживую формулу Е.И. и Н.К. опровергли тем, что свои жизненные пути они начали прокладывать в общих для всех условиях и доступными всем методами.

Одним из наиболее интересных свидетельств о молодости Е.И. и ее встрече с Н.К. являются воспоминания Наталии Владимировны Шишкиной, записанные ею в Караганде, в Доме инвалидов и датированные 1956 годом. Они значительны во многих отношениях и потому приведем их текст:

«Елена Ивановна, урожденная Шапошникова по отцу и правнучка великого полководца, героя 1812 года Михаила Илларионовича Кутузова — по матери своей. Мать Елены Ивановны — Екатерина Васильевна Голенищева-Кутузова.

Е.И. рано лишилась отца, была единственной дочерью у родителей и жила с матерью вдвоем. Они обе очень любили друг друга, и мать ее, очень добродушная, милая старушка, сохранившая свою былую красоту, не могла налюбоваться на свою «Ляличку», как ее тогда все и называли. Да и не только мать восторгалась ею. Все, кто не встречал Е.И., не могли равнодушно пройти, чтобы не обратить внимание на ее выдающуюся наружность. Высокого роста, стройная, очень пропорционально сложенная. Полная изящества, женственности, грации и какого-то внутреннего обаяния всего ее облика, она невольно притягивала к себе все взоры. У нее были роскошные светло-каштановые, с золотым отливом волосы и пышная прическа, высокая по моде того времени, прелестный небольшой ротик, жемчужные зубы и ямочки на щеках; когда она улыбалась, а улыбалась она часто, все лицо ее освещалось теплом и лаской. Но что было самое притягательное в ее лице, — это ее глаза, темно-карие, почти черные, миндалевидные, продолговатые, как бывают у испанок, но с другим выражением. Это были лучезарные очи с длинными ресницами, как опахала, и необычайно мягким, теплым, излучающим какое-то сияние, взглядом.

Глаза ее иногда щурились, как будто грелись на солнце, и мягкое, теплое, ласковое выражение их озаряло и ее саму, и всех окружающих, кто в данный момент смотрел на нее. У нее был очень мелодичный и нежный голос и всегда очень ласковое обращение, любила она называть уменьшительными именами близких ей людей. Нос у нее не был правильной формы, удлиненного фасона, но он гармонировал со всеми чертами ее лица.

В ней было какое-то очарование, шарм, и необычайная женственность всего ее облика. Любила наряды, всегда по последней моде одетая, очень элегантная; носила серьги, ожерелья и вообще драгоценные украшения. В ней было сильно развито чувство красоты, которую она всюду проявляла как своим внешним обликом, так и своим внутренним содержанием. Жили они с матерью в тогдашнем Петербурге, и вела она очень светский образ жизни, но всегда имела вид наблюдающей жизнь, ищущей чего-то другого, более вдохновенного, более глубокого содержания; у нее были какие-то искания, и пустая, светская шумная жизнь ее не вполне удовлетворяла.

Тут надо сказать несколько слов о ее родне, семье ее тетки, родной сестры ее матери, Евдокии Васильевны, урожденной тоже Голенищевой-Кутузовой. Евд. Вас. обладала необычайно красивым колоратурным сопрано и пела с огромным успехом в опере Мариинского театра в Петербурге. В нее влюбился богатый князь Митусов, заплатил театру громадную неустойку, она ушла со сцены и вышла за него замуж. Но это был человек с тяжелым характером. Они развелись, и Евд. Вас. вышла замуж за князя Путятина, который нуждался в матери своим двум сыновьям. От этого брака у них были две дочери. Искусство музыки и пения царило в их доме, пели и дочери и она сама. Дом их напоминал дом Ростовых в «Войне и мире». Вот та обстановка, в которой Е.И. проводила свою молодость. У кн. Путятина был свой особняк в Петербурге и именье в Новгородской губернии. Они вели великосветский образ жизни. У них бывали блестящие балы, и, конечно, на этих балах всегда бывала Е.И., всегда в красивом бальном туалете, — она мало танцевала, больше сидела где-нибудь в конце зала, окруженная толпой поклонников. У нее было много завистниц ее успехам в обществе, много предложений выходить замуж. Один очень блестящий молодой человек, бывший лицеист, единственный сын у родителей, миллионер, ему принадлежало Общество Пароходства на Волге «Самолет». Он был без памяти влюблен в Е.И., делал ей предложения, но и он получил отказ. Все окружающие ее и ее родные, не могли этого понять: как отказать такому жениху, о котором так мечтали все петербургские красавицы.

Но она говорила, что она поставила себе задачей в жизни выйти замуж за человека — знаменитого служителя искусства, будь то музыкант, певец, художник, живописец или скульптор, но непременно человек с высшим дарованием и талантом. И вот ее желание исполнилось. Лето ее мать и она всегда проводили в имении кн. Путятина, у ее тетки, станция Бологое, Новгородской губернии, на берегу прекрасного озера, в 22 км в окружности. Сам кн. Путятин был археолог, член, а может быть, и председатель «Общества археологов» в Петербурге. Новгородская губерния богата раскопками очень древних наслоений ископаемых. К нему часто наезжали другие археологи. Однажды вся семья Путятиных отправилась в свою деревенскую баньку, построенную тут же на краю парка, на берегу озера. Е.И. первая вернулась и, проходя через переднюю, увидела в углу сидящего человека; она машинально взглянула на него и прошла мимо, приняв его за охотника или за одного из служащих кн. Путятина. Сам Путятин был в это время в отъезде, тоже по делам раскопок, уехал туда на несколько дней. Она не очень большое внимание уделила сидящему ожидающему человеку, но этот скромно сидящий человек, с огромным удивлением перед ее красотой, поглядел на нее. Она шла с распущенными после мытья волосами, которые как длинная пелерина, окутывали до низу ее стан. Вернувшись из бани, вся семья села за стол в столовой ужинать, и тут только Е.И. вспомнила, что в передней «сидит какой-то человек, приехавший, должно быть, по делу к дяде». Спохватившись, пошли к нему, пригласили его к столу. Это был невзрачно одетый, в охотничьих высоких сапогах, куртке и фуражке, человек, очень скромно назвавший свою фамилию — Рерих.

Из разговора выяснилось, что он и есть знаменитый уж в то время художник Рерих, чьи картины уже были в Третьяковской галерее в Москве и на выставках картин Петербурга, и что приехал он к старому князю-археологу по делам археологических раскопок, производимых в этой местности. Старик — князь задержался в пути, и несколько дней прогостил Рерих в их усадьбе в ожидании приезда князя.

И вот за эти несколько дней решилась вся судьба Е.И. Вот тот человек, которого так долго ожидала ее душа! Вот оно то вдохновенье, которого она так давно искала! Любовь взаимная решила все! Рерих уехал счастливым женихом, а она сияла от счастья. По приезде осенью в Петербург, когда все съехались, состоялась их свадьба в церкви при Академии художеств, на Васильевском острове. Е.И. сама приезжала приглашать гостей к себе на свадьбу. Поселились молодые в здании «Поощрения искусств» на Большой Морской, где Рерих имел казенную квартиру. От этого брака было у них два сына: Светик и Юрик, как она, нежная мать, называла их.

Как-то летом, спустя много времени, Рерихи наняли в красивой усадьбе Новгородской губ. дом на лето, за отсутствием хозяев. Катаясь, мы заехали к ним. Е.И., очень милая и любезная хозяйка, после чая вынесла на террасу две картины, из них одна — «Ноев ковчег», другая — «Иов три дня во чреве кита» — в темных библейских красках и тонах, та и другая. Н.К. картины рисовал, а комментарии к ним писала Е.И., длинные пояснения, прилагаемые к каждой картине, их символическое значение и толкование. Написаны они были на длинных лентах бумаги, напоминавшей древние папирусы. Так вдохновляла Е.И. своего мужа, и так вдохновлял он ее. В нем она нашла то, к чему стремилась.

С самого первого года замужества она проводила лето на раскопках Новгородской губернии, живя с ним в землянках, просто одетая, как того требовала их совместная работа, на удивление всех родных ее, которые не понимали, как она могла мириться с такими, на раскопках (конечно, только летом), первобытными условиями жизни.

И так всю жизнь прошли они рука об руку, полную взаимного понимания и любви.

Вот где настоящий брак двух любящих сердец и душ!

Вот все, что подсказала память о давно прошедших летах».

Эти воспоминания человека, очевидно, близко знавшего сестер Голенищевых-Кутузовых, получили у нас распространение и частично использованы в некоторых трудах о Н.К. Более чем полувековой промежуток между событиями и записью вызвал неизбежные в таких случаях неточности. Вместе с тем запись очень ценна как наличием мало известного фактического материала, так и указаниями на возможные новые каналы его поисков.

Н.К. в очерке «Мусоргский» упоминает о четырех сестрах Голенищевых-Кутузовых, которых М. П. Мусоргский, часто бывший в их доме, прозвал: «Додонский, Катонский, Людонский, Стасонский». Это: Евдокия Васильевна — по первому мужу Митусова и по второму Путятина, Екатерина Васильевна Шапошникова — мать Е.И., Людмила Васильевна Рыжова и Анастасия Васильевна Шаховская.

Сын Евдокии Васильевны от первого брака — Степан Степанович Митусов (1878—1942) — музыковед — был очень близок Е.И. и Н.К. не только по родственным связям, но и по своему Восточному философскому мировоззрению. Поэтому к нему мы в дальнейшем еще вернемся. Две дочери Митусова — Людмила Степановна и Татьяна Степановна — проживают до нашего времени в Ленинграде. У них сохранились некоторые фамильные фотографии, картины, книги, переписка и другие предметы, имеющие прямое отношение к Е.И. и Н.К. Людмила Степановна и Татьяна Степановна помнят о детских годах Ю.Н. и С.Н. Юрий Николаевич по-родственному тепло принимал сестер Митусовых у себя в Москве и посещал их, наезжая в Ленинград, также как и С.Н. много встречался с ними, когда в 1960 году был у нас с выставкой своих картин.

Все, связанное с жизнью Екатерины Васильевны, перешло к Е.И. то есть в семейный архив Н.К..

Ввиду того, что воспоминания Н. В. Шишкиной могут в дальнейшем заинтересовать авторов книг и статей о Н.К. и Е.И., к ним необходимо сделать несколько замечаний:

1. Е.И. не отличалась высоким ростом и «небольшим ротиком». Фотографии и портреты Серова и С.Н. указывают на средний рост, даже при высокой прическе, и скорее удлиненную форму тонких губ. В остальном описание внешности с фотографиями и портретами не расходится.

2. В Новгородской губернии Е.И. и Н.К. проводили лето 1902 года (в Окуловке, где родился Ю. Н.) и часть лета 1909 года (в Бологом). В 1904, 1905 и 1908 гг. Е.И. и Н.К. жили в усадьбе «Березка», быв. Тверской, а не Новгородской губ. Рисунков или картин «на длинных листах бумаги», о которых пишет Н. В. Шишкина, мы не знаем по самым подробным спискам произведений Н.К., как за эти, так и предыдущие годы. Не известны также письменные комментарии Е.И. к картинам Н.К. Поэтому здесь мы имеем дело или с чем-то утерянным, или с ошибкой мемуариста, вызванной дальностью времени.

3. Ошибочны указания на то, что Н.К. уехал в 1899 году из Бологого уже женихом Е.И. и осенью этого же года они повенчались в Петербурге. Бракосочетание состоялось двумя годами позже (28 октября 1901 г.) после возвращения Н.К. из Франции. Также не соответствует действительности то, что Н.К. и Е.И. после свадьбы поселились на Большой Морской. На эту квартиру они переехали в 1906 году, после назначения Н.К. директором Школы Общества Поощрения художеств. Сам Н.К. упоминает, что еще в 1905 году они жили в доме Кенига, на Пятой линии Васильевского острова (см. очерк «Блок и Врубель»). К этому же времени относится и упоминание Н.К. о своей мастерской на Поварском переулке.

Подобные «мелочи» и «неточности», проникая в публикации, подчас приводят к ошибочным выводам уже не малого значения. Поэтому их выявления и исправления необходимы.

В дневнике Н.К. имеются такие упоминания о Е.И.: «Вчерашний вечер не дает покою. Кажется, хочется видеть, говорить, постоянно чувствовать» (06.12.1899); «Кажется, что-то, серьезное выходит с Е.И.» (10.12.1899); «Вчера 30-го сказал Е.И. все, что было на душе... Странно, когда в первый раз принимаешь в расчет не только себя, но и другого человека». (31.12.1899)

Эти записи указывают на то, что после встречи в Бологом Н.К. и Е. И, продолжили знакомство в Петербурге и только там встал вопрос о браке.

В это время перед Н.К. со всей остротой стояла проблема продолжения художественного образования за границей. Спешно нужно было решать и другие дела, по своему жизнеустройству, после получения диплома художника. Началась работа в журнале «Искусство и художественная промышленность» и помощником директора Музея Общества Поощрения художеств.

В рукописном отделе ГТГ в фонде Н.К. хранятся его письма к Е.И. из Петербурга, вероятно, в Бологое, куда могли выехать на лето Е.И. с матерью. В этих письмах Н.К. уже называет Е.И. своей невестой. Письмо шуточного характера, начинающееся словами: «Милостивая Государыня Наидрожайшая невеста моя Елена Ивановна» (полностью приведено в книге Е.И. Поляковой), датировано 16 июля 1900 г. Похоже, что первоначально имелось решение сыграть свадьбу еще в этом году и поехать за границу (предполагался не Париж, а Мюнхен, где была Академия художеств и известные частные школы). 26 августа 1900 года Н.К. писал Е.И.: «...Опять думал о нашем будущем заграничном житье и все более восторгаюсь им. Мы на покое укрепим нашу технику, совместно проштудируем всю историю живописи и музыки, а также наиболее важные философии. (Прочти у Ницше “вторая плясовая песнь” — неправда ли прелесть — это в конце Заратустры. Какие у него глубокие символы!) И таким образом проработав год, мы вернемся домой во всеоружии, более близкие к выполнению нашей задачи кружка. Для руководительства необходимы также факты, а их у нас пока мало...».